3 (16) июня в Петрограде открылся Первый Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов. Из более чем тысячи делегатов съезда о своей принадлежности к различным партиям заявили 777. "Правили бал" на съезде эсеры и меньшевики (285 и 248 делегатов соответственно) — вместе они контролировали свыше двух третей состава съезда. Большевиков было лишь 105 человек. Однако на фоне заседаний съезда произошло сразу несколько событий, центральными действующими лицами которых стали именно большевики.
На второй день заседаний съезда с речью к нему (уже не в первый раз) обратился, возможно, самый влиятельный социалист тех дней, министр почт и телеграфов Временного правительства меньшевик Ираклий Церетели. В какой-то момент он сказал следующее:
"Мы знаем, что в настоящий момент в России происходит упорная, ожесточенная борьба за власть. В настоящий момент в России нет политической партии, которая говорила бы: дайте в наши руки власть, уйдите, мы займем ваше место. Такой партии в России нет".
В этот момент один из делегатов съезда выкрикнул с места: "Есть!"
Это был Владимир Ленин.
Церетели продолжил настаивать: "Я заявляю, что в настоящий момент сторонники захвата власти, и товарищ Ленин в том числе, заявляют, что они понимают эту борьбу как подготовку в среде демократии соответствующей организации, соответствующего сознания. Они говорят: когда мы станем большинством, или когда большинство станет на нашу точку зрения, тогда надо захватывать власть. <…> Да, они так говорят, и во всяком случае в официальных своих заявлениях так выступали товарищи большевики и в том числе товарищ Ленин".
Вслед за Церетели слово получил сам Ленин, который сказал следующее:
"Он (Церетели. — Здесь и далее прим. ТАСС) говорил, что нет в России политической партии, которая выразила бы готовность взять власть целиком на себя. Я отвечаю: есть, — ни одна партия от этого отказаться не может, и наша партия от этого не отказывается: каждую минуту она готова взять власть целиком. (На этом месте в стенографическом отчете о заседании стоит ремарка "Аплодисменты и смех".) Вы можете смеяться, сколько угодно, но если гражданин министр поставит нас перед этим вопросом рядом с правой партией, то он получит надлежащий ответ. Ни одна партия не может от этого отказываться".
Казалось бы, Ленин не заявлял никаких эксклюзивных претензий большевиков на власть, он заявил о том, что от этих претензий не должна отказываться "ни одна партия". Аналогичным образом звучал и главный лозунг большевиков в те дни: не "Вся власть большевикам!", а "Вся власть Советам!". Однако в словах Ленина, конечно, была немалая доля лукавства. Пожалуй, лучше всего смысл слов Ленина, как и дальнейших событий июня 1917 года, смог объяснить другой делегат съезда — Николай Суханов в своих "Записках о революции": "Советы" были все тут налицо, в виде съезда. Они стояли за коалицию (здесь и далее курсив автора. — Прим. ТАСС) и категорически отказывались от власти. Навязать им власть против их воли было невозможно. Восстание могло их толкнуть на путь принятия власти, но было более вероятно, что восстание сплотит советскобуржуазные элементы против большевиков и их лозунгов. Во всяком случае, было очевидно: если поднимать восстание, то поднимать его придется не только против буржуазии, но и против советской демократии, воплощенной в авторитетнейшем для нее съезде. Петербургскому пролетариату и большевистским полкам, в качестве инициативного меньшинства, с лозунгами "Вся власть Советам!" предстояло выступить против Советов и съезда. Это означало, что власть по ликвидации Временного правительства могла перейти только к Центральному комитету большевиков, поднимающему восстание".
Вопрос лишь в том, собирались ли большевики поднимать восстание.
К открытию Первого съезда Советов у власти уже месяц находилось коалиционное Временное правительство с шестью социалистами в составе, однако никакого улучшения экономической ситуации или приближения окончания войны и созыва Учредительного собрания по-прежнему не было и в помине. Напротив, административная неразбериха усиливалась, работа транспорта ухудшалась, из-за чего обострялась ситуация со снабжением. Дефицит сырья и топлива продолжал расти, вынуждая владельцев предприятий сокращать производство, а из-за этого, в свою очередь, росли безработица и инфляция.
В таких условиях петроградских рабочих, и тем более солдат столичного гарнизона, даже не нужно было особо подталкивать к выходу на массовые демонстрации, они были готовы выйти на них в любой день и без агитации большевиков. А большевики агитировали. Их позиция оказалась уникальной: они были единственной социалистической партией, не "запятнанной" участием в теперь уже ненавистном коалиционном Временном правительстве.
Хотя большевикам и удалось перетянуть многих рабочих из контролировавшихся в основном меньшевиками профсоюзов в свои фабрично-заводские комитеты (фабзавкомы), их положение в рабочей среде все-таки еще было шатким. Еще одной проблемой для большевиков была провинция: крестьянская страна поддерживала эсеров, сделавших своим коньком вопрос о земле (который они, впрочем, никак не могли решить).
А вот с Петроградским гарнизоном у большевиков никаких проблем не было. За два месяца с момента своего возвращения в Россию Владимир Ленин прошел путь от полного неприятия его пораженческих лозунгов в солдатской среде к их абсолютной популярности. В той или иной степени большевиков поддерживали едва ли не все части гарнизона, а некоторые полки, в особенности 1-й пулеметный во главе с его идейным лидером прапорщиком Адамом Семашко, большевикам приходилось даже удерживать от преждевременных выступлений. Солдаты, не желающие идти на фронт и применять там оружие в рамках намечавшегося наступления, готовы были в любой момент применить его на улицах Петрограда, отстаивая свое право оставаться в тылу.
В руководстве большевиков не было единства относительно взглядов на демонстрацию, на которую так рвались солдаты. Здесь нужно сразу оговориться, что вопрос о демонстрации автоматически увязывался с вопросом о потенциальной попытке захвата власти, так как шансов на то, что солдаты согласятся выйти на демонстрацию без оружия, попросту не было. Как писал позже один из лидеров Петербургского комитета партии Мартын Лацис, "надо было предвидеть, что демонстрация может вылиться в восстание, если мы к нему не готовы, то надо было отнестись к решению вопроса о демонстрации отрицательно с самого начала" Член Петербургского комитета Михаил Томский, выступавший против демонстрации, писал еще жестче: "Думать, что демонстрация будет мирная, было младенчеством". Кстати, "Петербургский", а не "Петроградский" комитет — это не ошибка: "немецкое" название было решено сохранить специально, чтобы подчеркнуть неприятие войны.
Не прекращавшие подпольную работу в столице до революции петроградская Военная организация большевиков и уже упомянутый Петербургский комитет партии выступали за демонстрацию. Некоторые районные ячейки большевиков были настроены едва ли не еще более решительно. Так, комитет рабочего Выборгского района призывал к вооруженному захвату власти еще в дни Февральской революции. О Кронштадте, изначально не признавшем власть Временного правительства и подчинявшемся только Советам, да и то не всегда, и говорить нечего.
А вот Центральный комитет партии, состоявший в основном из вернувшихся из эмиграции или с каторги "звезд" во главе с Лениным, придерживался гораздо более осторожной тактики. Это различие прослеживалось и на уровне партийных органов печати: если "Правда" проводила осторожную линию ЦК, то появившаяся в апреле "Солдатская правда", издававшаяся "Военкой", с первых же выпусков агитировала за свержение Временного правительства.
В мае представители "Военки" начали "капать на мозги" членам ЦК о необходимости проведения вооруженной демонстрации, направленной против попыток нового военного и морского министра Александра Керенского восстановить дисциплину в армии и провести наступление. ЦК эту идею отверг, однако "Военка" фактически проигнорировала его решение и продолжала готовить вооруженную демонстрацию, на этот раз вознамерившись приурочить ее к открытию съезда Советов.
Такая демонстрация в итоге действительно состоялась 4 (17) июня, на второй день работы съезда, на Марсовом поле. Предлогом для нее была акция памяти похороненных там жертв Февральской революции. В демонстрации приняли участие несколько сотен кронштадтских моряков, которых "Военка" в последний момент "усилила" еще несколькими сотнями солдат столичного гарнизона. Эту демонстрацию можно было считать репетицией разрабатывавшегося "Военкой" вооруженного выступления.
Через два дня после этого на совместном заседании ЦК, Исполнительной комиссии Петербургского комитета и "Военки" один из лидеров последней Николай Подвойский фактически потребовал от ЦК санкции на проведение вооруженной демонстрации, которая, по его словам, могла стать "тараном, который должен пробить брешь на съезде". Последовала чрезвычайно бурная дискуссия, в результате которой образовались два лагеря: сторонников демонстрации во главе с Владимиром Лениным и ее противников, которых возглавил Лев Каменев. Противники демонстрации упирали на то, что поворот в сторону большевиков среди рабочих только начинается, да и готовность их к выходу на улицы далеко не так велика, как у солдат. Ленина в этот раз не поддержал его ближайший соратник Григорий Зиновьев, говоривший, что "мы ставим на карту голову партии". Даже Надежда Крупская, почти никогда не спорившая с Лениным, в этот раз дальновидно замечала: "Она (демонстрация. — Прим. ТАСС) не будет мирной, потому ее, может быть, не надо проводить".
Здесь действительно встает вопрос о том, могла ли обсуждавшаяся демонстрация быть мирной. Лидеры "Военки" изначально настаивали на вооруженном характере шествия. Самый авторитетный наряду с Подвойским лидер организации Владимир Невский называл безоружное шествие "кустарным", а еще один ее представитель Сергей Черепанов отрезал: "Солдаты не пойдут без оружия. Вопрос решен". В итоге, однако, вопрос о характере демонстрации на том заседании все-таки остался нерешенным, и на 9 (22) июня была назначена еще одна совместная встреча.
Однако "Военка" вновь пошла "в самоволку". Владимир Невский, параллельно представлявший Петроградский район в Петербургском комитете партии, признал на его собрании, что вооруженная демонстрация может закончиться провалом, но заявил о готовности пойти на риск. Понимая, что ЦК на данном этапе не даст санкции на ее проведение, он просто предложил скрыть от него факт подготовки демонстрации. В столичном комитете последовательных противников демонстрации не нашлось. Сохранялся лишь вопрос о готовности выйти на нее рабочих. Поэтому часть членов комитета даже предлагала отказаться от их участия и вывести на улицы только солдат столичного гарнизона.
И тут обстоятельства сыграли на руку большевикам.
В Выборгском районе Петрограда, возможно, самом радикально настроенном рабочем районе столицы, находилась так называемая дача Дурново. Раньше это действительно был особняк видного сановника Петра Павловича Дурново, теперь же там располагались штаб-квартиры анархистов-коммунистов и еще нескольких организаций. Дача была окружена парком, в котором едва ли не все рабочие семьи Выборгского района гуляли с детьми.
Как писал Николай Суханов, "это анархическое гнездо пользовалось в столице завидной популярностью и репутацией какого-то Брокена, Лысой горы, где собирались нечистые силы, справляли шабаш ведьмы, шли оргии, устраивались заговоры, вершились темные — надо думать — кровавые дела. Конечно, никто не сомневался, что на таинственной даче Дурново имеются склады бомб, всякого оружия, взрывчатых веществ".
5 (18) июня несколько десятков анархистов с пулеметами и бомбами захватили типографию правой газеты "Русская воля". На место были вызваны две роты солдат, которые, однако, не предпринимали активных действий. На следующий день к типографии прибыла делегация съезда Советов (который не имел никаких полномочий на решение подобных вопросов, однако, возможно, единственный обладал достаточным авторитетом), и лишь тогда анархисты сдались. А еще через день министр юстиции Временного правительства Павел Переверзев решил показать свою власть и потребовал от анархистов в 24 часа освободить дачу. И тут началось.
Анархисты отказались выполнить приказ Переверзева и обратились за помощью к рабочим Выборгского района. 8 (21) июня в районе забастовали тысячи рабочих и встали 28 заводов. "К даче Дурново потянулись толпы, манифестации, вооруженные отряды рабочих", — писал Николай Суханов. На помощь анархистам прибыли 50 кронштадтских матросов, и они совместными силами стали "окапываться" на даче.
Обратимся вновь к "Запискам о революции" Николая Суханова как наиболее красочному документу о событиях тех дней: "На дачу Дурново приехал непосредственный исполнитель приговора, прокурор Бессарабов. Он без большого труда проник внутрь помещения, и перед ним предстала неожиданная картина. Ничего ни страшного, ни таинственного он не обнаружил; комнаты застал в полном порядке; ничего не было ни расхищено, ни поломано; и весь беспорядок выражался в том, что в наибольшую залу были снесены в максимальном количестве стулья и кресла, нарушая стильность министерской обстановки своим разнокалиберным видом. <…> По отношению к представителю власти толпа не проявила никакой агрессивности и преподнесла ему новый сюрприз. Дача Дурново, пустовавшая и заброшенная, была действительно занята анархистами-коммунистами; но ныне там помещался целый ряд всяких организаций, ничего общего с анархистами не имеющих: профессиональный союз булочников, секция народных лекций, организация народной милиции и другие… Всем этим учреждениям деваться некуда. Огромный же сад при даче, всегда переполненный детьми, служит местом отдыха для всего прилегающего рабочего района. <…> В результате прокурору пришлось просто-напросто ретироваться для доклада министру юстиции "о новых обстоятельствах дела". "Законной власти" пришлось пойти на попятный, разъяснив, что постановление министра не касается ни сада, ни каких-либо организаций, кроме анархистов, среди которых "скрываются уголовные элементы". Как писал об этом Лев Троцкий, "пришлось отступить, и не без сраму".
Съезд Советов тоже рассматривал конфликт вокруг дачи Дурново на своем заседании. Выступивший на нем с докладом эсер Абрам Гоц, вернувшийся с переговоров с анархистами, сообщил, что теперь уже они требуют не только сохранения за ними дачи, но и освобождения всех арестованных после Февральской революции анархистов и социалистов вне зависимости от совершенных ими преступлений, а также передачи анархистам трех самых мощных печатных станков, принадлежавших газетам "Новое время", "Русская воля" и "Речь".
По результатам этого доклада и бурных прений съезд сначала объявил действия анархистов и бастовавших рабочих "направленными против дела русской революции" и потребовал "освобождения помещения дома Дурново". Однако, когда вскрылись "новые обстоятельства", съезд также "не без сраму" сузил свои требования лишь до группы людей "под именем анархистов, учинивших уголовные преступления".
Для большевиков эта история была подарком. Как писал Николай Суханов, "среди петербургского пролетариата полицейские подвиги "съезда всей демократии", конечно, произвели удручающее впечатление. В глазах рабочих советское большинство с его лидерами час от часу превращалось из идейных противников в классовых врагов. Ленин пожинал обильную жатву".
Совместное заседание ЦК, Петербургского комитета и "Военки" большевиков 9 (22) июня, на котором планировалось принять решение о демонстрации, из-за событий на даче Дурново было в срочном порядке перенесено на день раньше. Теперь уже на нем со значительным перевесом было принято решение о проведении демонстрации, хотя сомнения в готовности рабочих участвовать в ней по-прежнему сохранялись.
Демонстрация была назначена на 14:00 10 (23) июня. На ее подготовку оставалось полтора дня, и эта подготовка проходила в условиях строгой конспирации: в "Правде", "Солдатской правде" и "Голосе правды" (газета Кронштадтского комитета большевиков) за 9 (22) июня нет ни единого намека на предстоящую демонстрацию.
Весь день 9 (22) июня большевики агитировали на заводах и в казармах, и, так как основной лозунг предстоящей демонстрации призывал передать всю власть Советам, а не большевикам, их агитацией оказались увлечены и сторонники более умеренных социалистических партий. Напряженность дополнительно нагнеталась слухами о якобы вызванных Керенским казачьих отрядах, движущихся к Петрограду для усмирения волнений в рабочих районах.
В тот же день большевики заручились поддержкой Межрайонной организации, возглавляемой Львом Троцким, за месяц до этого вернувшимся в Россию из США. "Межрайонцы" были немногочисленной, но весьма сплоченной организацией, а имя их лидера говорит само за себя. Второй крупной фигурой в рядах "межрайонцев" был Анатолий Луначарский.
На тот момент уже было очевидным, что демонстрация будет вооруженной: без оружия отказались выступить сразу три полка: Московский, 1-й пехотный запасный и уже упоминавшийся 1-й пулеметный. По воспоминаниям члена Кронштадтского комитета большевиков Ивана Флеровского, в ночь на 10 (23) июня на военно-морской базе также почти никто не спал, матросы "чистили оружие <…> и ждали утра". О намерении выступить с оружием в руках заявили даже представители многих заводов, а оружия на руках у рабочих на тот момент было предостаточно.
Обладало ли руководство большевистской партии достаточной властью над солдатами, чтобы настоять на мирном характере демонстрации? Едва ли, это было не под силу даже большевикам. Пыталось ли оно по-настоящему добиться этого? Скорее, все-таки нет. Из различных источников создается впечатление, что большевистские лидеры изначально отстранились от решения этого вопроса. По свидетельству Мартына Лациса, на решающем совещании о демонстрации вечером 9 (22) июня вопрос о ее потенциально вооруженном характере "замяли", а член ЦК партии Ивар Смилга на том же совещании и вовсе потребовал, чтобы "партия не отвергала возможности захвата почтамта, телеграфа и арсенала в случае вооруженных столкновений (здесь и далее курсив ТАСС)". Лацис писал в своем дневнике: "Я с этим (мирным характером демонстрации. — Прим. ТАСС) примириться не могу… сговорюсь с товарищем Семашко и Рахья (Юкка (Иван) Рахья — член Петербургского комитета большевиков. — Прим. ТАСС), чтобы в случае необходимости быть во всеоружии и захватить вокзалы, арсеналы, банки, почту и телеграф, опираясь на пулеметный полк".
Как писал позже в своих "Записках о революции" Николай Суханов со ссылкой на неназванный источник, в котором историки видят одного из лидеров "Военки" Владимира Невского, "ударным пунктом манифестации, назначенной на 10 июня, был Мариинский дворец, резиденция Вр<еменного> правительства. Туда должны были направиться рабочие отряды и верные большевикам полки. Особо назначенные лица должны были вызвать из дворца членов кабинета и предложить им вопросы. Особо назначенные группы должны были, во время министерских речей, выражать "народное недовольство" и поднимать настроение масс. При надлежащей температуре настроения Вр<еменное> правительство должно было быть тут же арестовано. Столица, конечно, немедленно должна была на это реагировать. И в зависимости от характера этой реакции, Центральный Комитет большевиков, под тем или иным названием, должен был объявить себя властью. Если в процессе "манифестации" настроение будет для всего этого достаточно благоприятно и сопротивление Львова-Церетели будет невелико, то оно должно было быть подавлено силой большевистских полков и орудий". И хотя к этим строкам стоит относиться со значительной долей скептицизма, их содержание похоже на правду.
Днем 9 (22) июня, за сутки до демонстрации, на улицах города появились призывающие к выступлению листовки, в которых среди прочего говорилось:
"Временное Правительство, поставленное между царской Думой и Советом Депутатов, с 10 буржуа в своем составе, явно подпадает под влияние помещиков и капиталистов.
<…>
Долой десять министров-капиталистов!
Вся власть Всероссийскому Совету Рабочих, Солдатских и Крестьянских депутатов!"
Автором этих строк был не кто иной, как член Центрального комитета партии Иосиф Сталин, с самого начала однозначно выступавший за демонстрацию.
Около трех часов дня 9 (22) июня в Исполком Петросовета стали поступать слухи о назначенной на следующий день демонстрации. Еще где-то час понадобился на то, чтобы убедиться, что это не слухи, а реальность. Исполком передал полученную информацию Временному правительству и Президиуму съезда Советов. Здесь необходимо подчеркнуть, что большевистская фракция на съезде также не была поставлена в известность о готовящейся демонстрации. Как заявлял на заседании съезда вечером того дня большевик по фамилии Кузьмин, "многие не знали, что это все организуется. Вот я, будучи представителем, только сейчас узнал, что организуется такая демонстрация".
Дополнительной "пикантности" происходящему придавало то, что буквально накануне съезд Советов подавляющим большинством выразил поддержку Временному правительству. А теперь улицы пестрели листовками, призывающими к демонстрации под лозунгами "Долой 10 министров-капиталистов! " и "Вся власть Советам!".
Было очевидно и то, как писал Ираклий Церетели, что "если бы на улицах Петрограда появились многочисленные толпы вооруженных солдат и рабочих с требованием перехода власти к Советам, это неминуемо должно было вызвать кровавые столкновения. Прямым последствием этого выступления были бы трупы на улицах Петрограда", как это произошло во время событий 20–21 апреля (3–4 мая), последовавших за публикацией "ноты Милюкова". Лидеры съезда Советов поставили себе задачу любой ценой не допустить демонстрации.
В половине девятого вечера 9 (22) июня в штаб большевиков с заседания съезда вернулись Лев Каменев, Григорий Зиновьев и Виктор Ногин (все трое последовательные противники демонстрации) с резолюцией о необходимости отмены демонстрации, принятой фракцией большевиков съезда, которая, как уже было сказано, не была поставлена в известность о ее подготовке. Они потребовали немедленного проведения совместной встречи ЦК, Исполнительной комиссии Петербургского комитета и Военной организации. Оставшиеся на съезде большевики во главе с "межрайонцем" Анатолием Луначарским делали все возможное, чтобы не допустить отмены демонстрации распоряжением съезда, в надежде, что ЦК отменит ее самостоятельно.
Совместное совещание в особняке Кшесинской состоялось. В нем приняли участие по шесть членов ЦК и Петербургского комитета, а также два члена Военной организации. По итогам голосования четырнадцать из шестнадцати собравшихся (в том числе Зиновьев, изменивший свою позицию) выступили за проведение демонстрации. собравшихся (в том числе Зиновьев, изменивший свою позицию) выступили за проведение демонстрации.
Когда о решении руководства большевиков стало известно на съезде, меньшевик Евгений Гегечкори зачитал собравшимся полный текст воззвания большевиков к демонстрации и призвал съезд принять резолюцию о ее запрете. Резолюция была принята единогласно и без обсуждения. Кроме того, было принято предложенное председателем съезда Николаем Чхеидзе постановление о запрете демонстраций в период с 11 по 13 (24–26) июня. Большевики и "межрайонцы" съезда, оказавшиеся в подвешенной ситуации, по этим документам не голосовали.
Съезд также принял решение о срочной отправке делегатов в казармы и на заводы для агитации против демонстрации, до которой оставалось полсуток.
После решения съезда, в два часа ночи 10 (23) июня, то есть буквально за 12 часов до начала демонстрации, Владимир Ленин, Григорий Зиновьев и Яков Свердлов вновь встретились со Львом Каменевым и Виктором Ногиным. Все пятеро были членами ЦК, представителей Петербургского комитета на встрече не было. Вопрос о проведении демонстрации снова был поставлен на голосование. Трое: Каменев, Ногин и вновь переметнувшийся к ним Зиновьев — проголосовали против. Ленин и Сталин воздержались.
Ленин отступил у последней черты. Демонстрация была отменена. В знак протеста против такого решения Иосиф Сталин и Ивар Смилга даже подали в отставку из состава ЦК партии, однако она не была принята.
Представители большевиков присоединились к делегатам съезда и вместе с ними агитировали на местах теперь уже против демонстрации. Вот что пишет об этом Николай Суханов: "Делегатов повсюду встречали крайне недружелюбно и пропускали после долгих пререканий. <…> Ни съезд, ни Петербургский Совет не пользуются ни малейшим авторитетом. О них говорят так же, как и о Временном правительстве: меньшевистско-эсеровское большинство продалось буржуям и империалистам; Временное правительство — контрреволюционная шайка. В частности, на даче Дурново заявили, что постановление съезда не имеет ни малейшего значения, и выступление произойдет. <…> В полках <…> объявляли съезд сборищем помещиков и капиталистов или подкупленных ими людей; ликвидация коалиционного правительства считается неотложной. Верят только большевикам. Будет или не будет выступление — зависит только от большевистского ЦК". Когда же становилось ясно, что большевистское руководство подчинилось решению съезда о запрете демонстрации, некоторые большевики, по воспоминаниям Мартына Лациса, с негодованием рвали свои партбилеты.
Лидер 1-го пулеметного полка Адам Семашко называл прибывших в полк агитаторов против демонстрации "лжецами, которые пришли мучить солдат". Кронштадтский большевик Иван Флеровский называл первые часы после отмены демонстрации "наиболее трагичными во всей жизни". Хронология событий позволяет сопоставить, что даже орган "Военки" — "Солдатская правда" — в течение двух часов не печатала распоряжение об отмене демонстрации, то ли не веря в возможность подобного решения, то ли отказываясь его исполнять.
Итак, демонстрация 10 (23) июня не состоялась. Однако было понятно, как писал Николай Суханов, что "суть дела не в манифестации и ее ликвидации. Корни движения слишком глубоки, и разлив его слишком широк. Сдержать напор народных "низов", подлинных рабочих масс нет возможности. Если сегодня выступление предотвращено, то оно неизбежно завтра. Никакого контакта, примирения, соглашения между рабочей столицей и правящим советским блоком не может быть. База коалиции трещит и расползается по всем швам".
Съезд Советов, однако, стал обсуждать не решение описанной Сухановым проблемы, а показательную порку большевиков. Часть лидеров съезда во главе с Ираклием Церетели требовала жесточайших мер. Другая, которую возглавлял Федор Дан, также меньшевик, предлагала ограничиться принятием запрета вооруженных демонстраций без санкции съезда под угрозой выведения нарушителей из состава Советов.
Этот вопрос обсуждался на закрытом заседании представителей всех фракций съезда Советов 11 (24) июня. Представлявший на нем большевиков Лев Каменев заявил: "О чем шум? <…> Была намечена мирная демонстрация, лозунгов о захвате власти не было. Единственным практическим лозунгом был "Вся власть Советам!", а демонстрация была отменена сразу, как только об этом попросил Съезд". Когда же была оглашена так называемая мягкая резолюция Дана, Церетели потребовал слова вне очереди. "Правда" так описывала дальнейшее:
"Он (Церетели. — Прим. ТАСС) бледен, как полотно, сильно волнуется. В зале воцаряется напряженное молчание.
"Резолюция Дана негодна. Теперь не такие резолюции нужны, — говорит Церетели, пренебрежительно отмахиваясь рукой, — то, что произошло, является не чем иным, как заговором, заговором для низвержения правительства и захвата власти большевиками, которые знают, что другим путем эта власть им никогда не достанется. Заговор был обезврежен в момент, когда мы его раскрыли. Но завтра он может повториться... <…> Пусть же извинят нас большевики, — теперь мы перейдем к другим мерам борьбы. У тех революционеров, которые не умеют достойно держать в своих руках оружие, нужно это оружие отнять. Большевиков надо обезоружить. Нельзя оставить в их руках те слишком большие технические средства, которые они до сих пор имели. Нельзя оставить в их руках пулеметов и оружия. Заговоров мы не допустим..."
Волнение в зале все больше и больше увеличивается. С одним из присутствующих офицеров делается истерический припадок".
Николай Суханов популярно объясняет в своих "Записках о революции", почему предложение Церетели было невыполнимым: "Церетели предлагает "разоружить большевиков (здесь и далее курсив автора)". <…> Пустяки: ведь никаких особых складов оружия у большевиков нет. Ведь все оружие — у солдат и рабочих, которые в огромной массе идут за большевиками. Разоружение большевиков может означать только разоружение пролетариата. Мало того, это разоружение войск. Это не только буржуазная диктатура, но и наивная бессмыслица. <…> Ну хорошо. Допустим, что эта программа превосходна, преисполнена подлинным демократизмом и истинной государственной мудростью. Но спрашивается, как осуществить ее? <…> …очевидно, что большевистские рабочие и части по доброй воле не отдадут винтовки, которую дала им революция. Разоружить их можно только силой, которой нет".
После чрезвычайно острых дискуссий с очень небольшим перевесом все-таки была принята "мягкая" резолюция Дана, и Церетели вынужден был подчиниться ей. Вечером следующего дня резолюция была утверждена на заседании полного состава съезда.
Большевики сполна воспользовались малодушием съезда. "Правда" вышла со следующим заявлением, которое также было зачитано на съезде:
"Для вас, после посещения вашими делегатами заводов и полков, не может быть сомнения в том, что если демонстрация не состоялась, то не вследствие вашего запрета, а вследствие отмены ее нашей партией. <…>
…входя в Совет и борясь за переход в его руки всей власти, мы ни на минуту не отказывались в пользу принципиально враждебного нам большинства Совета от права самостоятельно и независимо пользоваться всеми свободами для мобилизации рабочих масс под знаменем нашей классовой пролетарской партии. Мы категорически отказываемся налагать на себя такие антидемократические ограничения и впредь. Если бы даже государственная власть целиком перешла в руки Совета, — а мы на этом стоим, — и Совет попытался бы наложить оковы на нашу агитацию, это могло бы заставить нас не пассивно подчиниться, а пойти навстречу тюремным и иным карам во имя идей интернационального социализма, которые нас отделяют от вас. <…>
…фикция военного заговора выдвинута членом Временного Правительства для того, чтобы провести обезоружение петроградского пролетариата и раскассирование петроградского гарнизона. <…>
Гражданин Церетели и те, которые его направляют, не могут не знать, что рабочие массы никогда в истории не расставались без боя с оружием, которое они получали из рук революции. Стало быть, правящая буржуазия и ее "социалистические" министры сознательно вызывают гражданскую войну (курсив ТАСС) <…>.
В полном сознании всех последствий, к которым ведет такого рода провокационная политика, мы разоблачаем пред лицом Всероссийского Съезда и стоящих за ним народных и прежде всего пролетарских масс это подготовляемое за кулисами наступление Временного Правительства против революции".
На том же заседании съезда, на котором была принята резолюция против большевиков, меньшевики предложили провести общую демонстрацию съезда 18 июня (1 июля). Эта демонстрация преследовала две цели: все-таки дать выход накопившемуся у населения недовольству, а также хотя бы формально закрыть конфликт с большевиками. При этом демонстрация, естественно, должна была быть мирной и пройти под лозунгами поддержки Временного правительства.
"Больше всего пусть покажет этот день, что тщетны расчеты врагов революции на междоусобицу в среде революционной демократии... Этот факт лучше всяких слов покажет, что, ведя идейную борьбу, ни одна фракция или группа революционной демократии никогда и ни при каких условиях не попытается навязать силой свою точку зрения большинству; разногласия никогда не превратятся в братоубийственную войну", — писали "Известия" утром в день демонстрации.
Однако никакого единства на деле не было. Во время подготовки демонстрации продолжались склоки между фракциями съезда. Известно, что накануне демонстрации Церетели сказал Каменеву: "Вот теперь перед нами открытый и честный смотр революционных сил. Завтра будут манифестировать не отдельные группы, а вся рабочая столица, не против воли Совета, а по его приглашению. Вот теперь мы все увидим, за кем идет большинство, за вами или за нами. Это не подстроенные действия исподтишка, а состязание на открытой арене".
Большевики, в свою очередь, решили "отыграться" за 10 (23) июня и приняли решение, как заявил Григорий Зиновьев, "устроить демонстрацию в демонстрации". В течение пяти дней, предшествовавших демонстрации, они провели ударную работу. В итоге в день перед демонстрацией даже на тех заводах, на которых традиционно были сильны позиции меньшевиков и эсеров, были приняты резолюции с одобрением большевистских лозунгов.
Большевикам помогло еще и то, что за два дня до демонстрации в Петрограде открылась Всероссийская конференция фронтовых и тыловых военных организаций их партии, на которую в столицу съехалось множество делегатов. Среди них было около ста агитаторов высшего класса, ораторское искусство которых, естественно, пустили в ход. Успех агитации был таким, что, как вспоминал Николай Подвойский, "половину всего времени мы были вынуждены успокаивать массы". Он же рассказывал, что в ходе конференции вновь "время от времени на трибуну стали подниматься делегаты от Петроградского гарнизона с требованием прекратить обсуждение стоящих перед конференцией вопросов и превратить ее в оперативный штаб вооруженного восстания".
Ситуация еще больше осложнилась, когда 20 июня (3 июля) в часть полков Петроградского гарнизона поступили приказы о выделении оружия и подготовке значительной части личного состава к участию в наступлении. Солдаты вовсе не хотели расставаться с оружием и еще больше не желали отправляться умирать за родину. "Во многих полках солдаты спят с оружием в руках", — говорилось в заявлении большевиков, направленном в Исполком Петросовета.
В тот же день перед делегатами конференции Военных организаций выступил Владимир Ленин. Он сказал следующее:
"Один неверный шаг с нашей стороны может погубить все дело... Если и удалось бы сейчас власть взять, то наивно думать, что, взявши ее, мы сможем удержать.
Мы не раз говорили, что единственно возможной формой революционного правительства являются Советы рабочих, солдатских, крестьянских и так далее депутатов.
Каков же удельный вес нашей фракции в Советах? Даже в Советах обеих столиц, не говоря уже о других, мы в ничтожном меньшинстве. А что показывает этот факт? Нельзя от него отмахнуться. Он показывает, что массы в большинстве своем колеблются и еще верят эсерам и меньшевикам.
Это — основной факт, и он определяет поведение нашей партии. <…>
Сорвать эту нашу линию хотят контрреволюционеры, они всяческими средствами пытаются спровоцировать нас на преждевременное, сепаратное выступление, но мы на эту удочку не пойдем, нет, мы не доставим им такого удовольствия.
А когда массы увидят, что соглашательское правительство их обманывает, так как находится всецело в руках российской и союзнической буржуазии и пляшет под ее дудку, а события последних дней как нельзя лучше разоблачают этот обман, то массы придут к единственно оставшейся нескомпрометированной ` партии, к большевикам.
Не нужно предупреждать событий. Время работает на нас".
18 июня (1 июля) состоялась назначенная демонстрация. И это был полный провал съезда.
Разные источники сходятся в том, что в демонстрации приняли участие около 400 тысяч человек. Практически все лозунги демонстрации были большевистскими, лишь изредка в их массе мелькали лозунги съезда или других партий. Как вспоминал встречавший шествие на Марсовом поле Николай Суханов, "они казались исключением, нарочито подтверждающим достоверность правила".
Как издевательски писал Лев Троцкий, "советский официоз рассказывал на другой день о том, с какой "злостью рвали то там, то здесь знамена с лозунгами доверия Временному правительству". В этих словах явный элемент преувеличения. Плакаты в честь Временного правительства вынесли лишь три небольшие группы: кружок Плеханова, казачья часть и кучка еврейской интеллигенции <…>. Плехановцам и Бунду (демонстрантам-евреям. — Прим. ТАСС) пришлось под враждебные крики толпы свернуть плакаты. У казаков же, проявивших упорство, знамя было действительно вырвано демонстрантами и уничтожено".
"Это была большая победа, притом одержанная на той арене и тем оружием, какие выбрал противник. <…> Мудрено ли, если газета меньшевиков, инициаторов демонстрации, меланхолически спрашивала на другой день: кому пришла в голову эта злосчастная мысль?" — иронизировал Троцкий.
Вскоре после окончания демонстрации выяснилось, что принявшие в ней участие анархисты (кстати, явившиеся на нее с оружием) направились к "Крестам" с целью освободить нескольких своих товарищей, арестованных после событий на даче Дурново. По некоторым данным, их атакам в тот день подверглись и другие петроградские тюрьмы. Как бы то ни было, "Кресты" были разгромлены, и попутно из них сбежало около 400 уголовников, в тот же вечер учинивших несколько погромов в разных частях города.
Той же ночью дача Дурново была осаждена: к ней подошли верные правительству полки, которыми руководил лично командующий Петроградским военным округом генерал-майор Петр Половцев. На место прибыл и министр юстиции Павел Переверзев. Власти потребовали выдачи освобожденных арестантов. Как писал Николай Суханов, "высланный анархистами делегат не отрицал, что искомые лица находятся внутри дачи, но заявил, что их не выдадут и дачу будут защищать с оружием в руках. <…> Надежные войска двинулись внутрь дачи. Анархисты сначала угрожали бомбами, а затем бросили две или три из них. Но это была только демонстрация: бомбы не могли разорваться, так как — согласно данным следствия — какие-то трубки в них не то не были вставлены, не то не были вынуты. Солдаты же, ворвавшись в дачу, произвели в ней разгром, перебили окна, переломали мебель и арестовали человек шестьдесят… <…> произошла свалка, во время которой был убит анархист Аснин". Точная причина смерти Аснина так и осталась невыясненной.
"Труп Аснина был вынесен из дачи и положен посреди двора. С раннего утра туда стали стекаться группы рабочих. Прибывший официальный следователь пытался увезти тело для вскрытия <…>. Но этого ему не позволили. Рабочие потребовали, чтобы вскрытие состоялось тут же в их присутствии", — вспоминал Суханов. "Известия" рассказывали, в свою очередь, как мимо обложенного льдом тела Аснина весь день тянулась вереница старух с покрытыми головами, крестившихся и делавших пожертвования в стоявшую рядом коробку.
Выборгский район вновь охватили волнения, на заводах опять начались забастовки. Ситуация снова обсуждалась на съезде Советов, однако на этот раз, как писал Суханов, "рабочие с петербургских заводов, разных партий, явились высказать свое отношение к ночным событиям <…>. Они горько упрекали власть за разгром дачи, за бессмысленное убийство; одни возмущались, другие смеялись над грандиозной военной экспедицией, снаряженной против кучки людей, которые никогда не пролили ни капли крови и не пролили ее даже теперь, защищаясь от солдатского разгрома. <…> Может быть, рабочие были неправы. Но они — все в один голос, без различия партий — были живым свидетельством того, что между рабочей столицей и съездом лежит непроходимая пропасть, что говорят они на разных языках".
Наступление было необходимо по двум причинам.
Во-первых, бездействие разлагающейся российской армии, достигшее стадии повсеместных братаний с противником, позволяло немцам снимать с российского фронта целые дивизии и перебрасывать их на запад, обрушивая все новые и новые удары на изнемогающие французские и английские войска. (США на тот момент только-только вступили в войну и в массовом порядке в боевых действиях еще не участвовали.) По разным данным, из более чем 200 российских дивизий в братаниях с немцами участвовал личный состав от 107 до 165 из них, а солдаты из 38 дивизий вообще прямым текстом обещали не участвовать в наступлении. И вот эту разъеденную многомесячными братаниями с противником армию предстояло двинуть в атаку на него.
Кроме того, России просто необходимо было доказать своим союзникам, что как армия, так и страна в целом не находятся в состоянии разрухи и способны на спланированные и успешные действия. На кону стояла государственная репутация России на международной арене.
Задачу организации наступления возложил на себя военный и морской министр Александр Керенский. Он любил проводить параллели между революцией в России и Великой французской революцией и стремился в данном случае повторить "чудо" 1792 года, когда революционная французская армия одержала победу над пруссаками и австрийцами, стремившимися восстановить во Франции монархию.
Декларация о необходимости наступления была опубликован еще 12 (25) мая. В тот же день в печати появилась "Декларация прав солдата", из-за отказа подписать которую пост покинул предшественник Керенского Александр Гучков и которую военное командование называло "последним гвоздем в гроб русской армии". После публикации декларации в отставку даже подал командующий Западным российским фронтом генерал Василий Ромейко-Гурко. (Отставка не была принята, а Гурко, с точки зрения Керенского, попытавшийся снять с себя ответственность в столь важный момент, был лишен права занимать должности выше начальника дивизии.) Однако если вы думаете, что "Декларацией" остались недовольны только высшие чины, вы сильно ошибаетесь.
В "Декларации" содержались два пункта: 14-й и 18-й, которые вызвали повсеместное недовольство солдат. 14-й гласил среди прочего, что
"в боевой обстановке начальник имеет право, под своей личной ответственностью, принимать все меры, до применения вооруженной силы включительно, против не исполняющих его приказания подчиненных".
В 18-м же утверждалось, что
"право назначения на должности и, в указанных законом случаях, временного отстранения начальников всех степеней от должностей принадлежит исключительно начальникам".
Солдаты восприняли эти пункты как наступление на свои права, дарованные им Февральской революцией и "Приказом №1". Этим, естественно, не преминули воспользоваться большевики: Григорий Зиновьев в "Правде" окрестил документ "Декларацией бесправия", и партия начала в своей печати кампанию травли Керенского. "Декларация" действительно стала первым крупным ударом по авторитету Керенского, пошатнувшим его до того момента абсолютно непоколебимую репутацию в войсках. Однако большинство солдат по-прежнему боготворили своего военного министра.
С начала мая Керенский практически не бывал в Петрограде, проводя все время в поездках по фронтам. На Юго-Западном фронте он продолжал выступать даже в те двое суток, когда там уже шла предшествовавшая наступлению артиллерийская подготовка. В офицерской среде Керенского прозвали "главноуговаривающим", а командующих армиями, участвовавших вместе с ним в агитации за наступление, — "убеждармами". Многие офицеры крайне скептически относились к выступлениям Керенского. Так, генерал Андрей Снесарев писал в своем дневнике: "Он (Керенский. — Прим. ТАСС) кричит, прыгает, впадает в истерические возгласы <…>. За ним Брусилов (Алексей Брусилов, назначенный Керенским Верховным главнокомандующим. — Прим. ТАСС) — тоже кричит, махает красным знаменем <…>. Керенский иногда у него вырывает знамя и махает им еще быстрее и выше, становясь на цыпочки). <…> Впечатление минутное — на короткое время, пока Керенского несли на руках, а затем ни следа, как от пены морской".
Во многих частях Керенскому действительно оказывали восторженный прием, граничащий с обожанием и даже безумием. Британская сестра милосердия, работавшая на Юго-Западном фронте, писала в дневнике: "Когда он (Керенский. — Здесь и далее прим. ТАСС) уезжал, то они (солдаты) на плечах донесли его до автомобиля. Они целовали его, его форму, его автомашину, землю, по которой он ступал. Многие, преклонив колени, молились, другие рыдали". И это свидетельство не исключение, а, скорее, правило. Еще одной традицией стало вручение солдатами Керенскому своих Георгиевских крестов. Корреспондент "Русского слова" писал: "В вагоне министра лежат грудами Георгиевские кресты и золотые вещи, отданные ему разными лицами". Обожание Керенского достигало масштабов настоящего культа, который начинал вбирать в себя сказочные мотивы: в первые дни наступления, когда Керенский еще действительно оставался на фронте, среди солдат и в их письмах домой ходили слухи о том, что Керенский сам ходил в атаку, ранен или даже убит.
Закончив поездку по Юго-Западному и Румынскому фронтам, Керенский 21 мая (3 июня) на день заехал в Петроград, а уже на следующий день отправился на Северный фронт. Во время этого короткого посещения столицы Керенский и сообщил о замене Верховного главнокомандующего: вместо Михаила Алексеева, которого он заподозрил в пораженчестве, Керенский назначил героя кампании 1916 года Алексея Брусилова. Позже Керенский еще раз вернулся в Петроград и вынужден был задержаться в столице из-за событий вокруг несостоявшейся демонстрации 10 (23) июня. В итоге он вновь выехал на Юго-Западный фронт 14 (27) июня, уже накануне самого наступления.
Юго-Западный фронт был выбран для начала наступления, потому что на нем российским войскам противостояли австро-венгерские части, гораздо более слабые, чем немецкие. Наступление неоднократно откладывалось из-за морального разложения войск: оно должно было начаться 10 (23) июня, затем 15 (28) июня, затем еще позже. Как бы смешно это ни звучало, на финальном этапе наступление несколько раз переносили (в общей сложности на четыре дня) еще и для того, чтобы перед каждой частью, которой предстояло идти в атаку, успел выступить Керенский. Командующий Юго-Западным фронтом генерал-лейтенант Алексей Гутор писал Керенскому: "Все начальствующие лица и солдаты во главе со мной покорно просят Вас посетить войска ударных армий для духовного общения". Генерал Андрей Зайончковский, уволенный со службы в мае 1917-го, писал: "Фронт намеченных ударов обратился в фронт сплошных митингов в присутствии военного министра Керенского, места которых усердно и точно отмечались на разведывательных картах германского генерального штаба".
Как объяснял командующий Западным фронтом на момент Июньского наступления генерал-лейтенант Антон Деникин, "первоначально имелась в виду одновременность действий на всех фронтах; потом, считаясь с психологической невозможностью сдвинуть армии с места одновременно, перешли к плану наступления уступами во времени. Но фронты, имевшие значение второстепенное (Западный) или демонстративное (Северный), и которым надлежало начинать операцию раньше, для отвлечения внимания и сил противника от главных направлений (Юго-западный фронт), — не были готовы психологически. Тогда верховное командование решило отказаться от всякой стратегической планомерности, и вынуждено было предоставить фронтам, начинать операцию по мере готовности, лишь бы не задерживать ее чрезмерно".
В итоге войскам было официально объявлено о наступлении лишь 16 (29) июня, а началось оно 18 июня (1 июля), в день демонстрации в Петрограде. В самой столице о начале наступления узнали "по факту", на следующий день. Существуют свидетельства, что новости о начале наступления специально задерживали, чтобы не разжигать недовольство и без того готового в любой момент восстать Петроградского гарнизона. Когда же, по мнению ответственных лиц, опасность миновала, новости о наступлении стали передавать в печать в таких количествах, что в бюллетени ПТА (то есть ТАСС) просочились даже секретные данные об участвующих в наступлении частях.
В высших слоях общества и в "среднем классе" наступление было воспринято с воодушевлением, граничащим с эйфорией. Как писал Николай Суханов, сразу после получения известий о наступлении "на Невском начались сборища и "патриотические" манифестации. <…> Во главе каждой манифестировавшей группы несли, как иконы, большие и малые портреты Керенского".
В первые дни наступление было успешным в силу крайне низкого боевого духа противостоявших австро-венгерских войск. Однако этот успех не мог быть долгосрочным, и это прекрасно понимали как высшее командование, так и Керенский. В шифрованной телеграмме Временному правительству, отправленной 24 июня (7 июля), военный министр признавал:
"Громадным напряжением нравственного воздействия удалось двинуть армию в наступление и создать на первые дни настроение порыва и воодушевления. Но во многих случаях порыв оказался неустойчивым и после первых дней, а иногда даже часов боя (курсив ТАСС) сменился упадком духа. Вместо того чтобы развивать первоначальный успех, части, участвовавшие в боях, стали составлять резолюции с требованием немедленного увода в тыл, на отдых, так что с трудом удалось уговорить их оставаться на месте и не было возможности двинуть в наступление".
В те дни существовал расхожий анекдот о немецких офицерах, которые не могли понять, почему наступающие российские солдаты после каждой перебежки залегают, поднимают руки и потом снова идут в атаку. Якобы выяснилось, что солдаты каждый раз голосуют по вопросу продолжения наступления. Даже если такой атаки не было в действительности, ее следовало придумать, чтобы объяснить состояние наступавшей российской армии.
Еще до начала наступления Антон Деникин писал, что "от смены частей, находящихся на фронте, отказываются под самыми разнообразными предлогами: плохая погода; не все вымылись в бане. Был даже случай, что одна часть отказалась идти на фронт, под тем предлогом, что два года тому назад уже стояла на позиции под Пасху". Он также вспоминал, как на совещании командующих фронтами фактический командующий Румынским фронтом генерал Дмитрий Щербачев говорил, что "начатые в <…> дивизии, подготовительные работы были прекращены после того, как выборными комитетами, осмотревшими этот участок, было вынесено постановление, — прекратить их, так как они являются подготовкой для наступления"
Ситуация еще больше осложнилась, когда на помощь австро-венгерским войскам были переброшены гораздо более боеспособные немецкие части. Некоторые немецкие подразделения передислоцировали на Юго-Западный российский фронт еще до начала наступления, которое не было секретом для немцев благодаря не столько работе их разведки, сколько чрезмерной откровенности участвовавших в братаниях российских солдат.
В итоге в среднем успешное наступление продолжалось на различных участках Юго-Западного фронта не более двух дней, после этого оно сначала застопорилось, а затем превратилось в паническое бегство. В результате тому моменту, когда "по готовности" свое наступление должны были начать Западный, Северный и Румынский фронты, Юго-Западного фронта уже фактически не существовало.
"О власти и повиновении нет уже и речи, уговоры и убеждения потеряли силу — на них отвечают угрозами, а иногда и расстрелом. Были случаи, что отданное приказание спешно выступить на поддержку обсуждалось часами на митингах, почему поддержка опаздывала на сутки. Некоторые части самовольно уходят с позиций, даже не дожидаясь подхода противника... На протяжении сотни верст в тыл тянутся вереницы беглецов, — с ружьями и без них, — здоровых, бодрых, чувствующих себя совершенно безнаказанными", — телеграфировали комиссары 11-й армии Юго-Западного фронта Временному правительству. Командующий 8-й армией фронта генерал Лавр Корнилов писал в своей телеграмме министрам: "Армия обезумевших темных людей бежит. <…> Я заявляю, что отечество гибнет, а потому, хотя и неспрошенный, требую немедленного прекращения наступления на всех фронтах, для сохранения и спасения армии, и для ее реорганизации на началах строгой дисциплины, дабы не жертвовать жизнью немногих героев, имеющих право видеть лучшие дни". В этой же телеграмме Корнилов требовал восстановления на фронте смертной казни, отмененной после Февральской революции. Ему вторили в своих телеграммах комиссары Временного правительства Максимилиан Филоненко и Борис Савинков (знаменитый глава Боевой организации эсеров и автор романа "Конь бледный"): "Выбора не дано: смертная казнь изменникам… смертная казнь тем, кто отказывается жертвовать жизнью за Родину".
Отступавшая революционная армия не просто бежала, она еще и мародерствовала на оставляемых территориях. Как писал Антон Деникин, "путь их (отступающих войск. — Прим. ТАСС) был обозначен пожарами, насилиями, убийствами и грабежами…"
Смертная казнь на фронте была восстановлена, но даже страх перед ней не останавливал беспорядочно отступавших солдат. Да она на деле и не применялась.
От общественности провал наступления скрывали в течение почти двух недель. Первые намеки на то, что с наступлением что-то не так, стали появляться в печати тогда, когда армия отступала уже по всему фронту. Лишь 3 (16) июля "Биржевые ведомости" стали первой газетой, сообщившей о том, что российские войска повсеместно атакованы и несут тяжелые потери.
В результате провального Июньского наступления Юго-Западный фронт потерял более 12 тысяч человек убитыми. Более 90 тысяч были ранены, контужены или отравлены газами. Свыше 50 тысяч числились пропавшими без вести: около 42 тысяч из них оказались в плену, а еще около 8 тысяч, по-видимому, просто дезертировали. Еще 13 тысяч российских военнослужащих попали в плен на соседнем Румынском фронте.
Итак, Июньское наступление, бывшее последней надеждой российской революционной армии, с треском провалилось. Петроград представлял собой бомбу с взведенным часовым механизмом. "Улицы города кажутся вымощенными взрывчатыми веществами", — писал Лев Троцкий. Вопрос был лишь в том, как скоро все это рванет. И рвануло очень скоро. Об этом мы расскажем вам в следующей главе нашего спецпроекта.
