2 (15) марта члены Временного комитета Государственной думы образовали кабинет министров. По словам Василия Шульгина, это был "список полуникчемных людей", который в "диком водовороте полусумасшедших идей" составлял "присевший на минутку где-то на уголке стола" будущий министр иностранных дел Павел Милюков. Мы знаем этот "список полуникчемных людей" как Временное правительство.
Возглавить Временное правительство был приглашен видный земский деятель князь Георгий Львов, имевший репутацию нравственно безупречного человека, но при этом не знакомый лично почти никому из членов Временного комитета. Как писал Василий Шульгин, Львов "непререкаемо въехал в милюковском списке на пьедестал премьера", обойдя в этом соревновании председателя Думы и главу Временного комитета Родзянко. Львов также занял в кабинете ключевой пост министра внутренних дел.
Очень скоро выяснилось, что этот выбор был ошибочным. "Князь Львов оказался неудачным председателем: он не был в состоянии руководить прениями и большею частью молчал, не имея своего мнения. <…> В своем ведомстве князь Львов был особенно угнетен и растерян", — вспоминал Милюков, констатируя, что Львов попал под очень сильное влияние министра юстиции Александра Керенского.
"Мы не почувствовали перед собой вождя <…> Для меня он прошел бледной тенью и не оставил никаких воспоминаний", – констатировал Милюков позже. Он был убежден, что Львов "пропустил момент сказать решительное "нет". Милюков также вспоминал, что сам Львов "с некоторым недоумением" признавался: "я чувствую, что события идут через мою голову", а когда друзья позже спрашивали его, как он мог согласиться на такое назначение, "он, потупившись, отвечал: "Я не мог не пойти". Львов "дал себя изнасиловать – в этом его грех", утверждал позже депутат Государственной думы до 1917 года Василий Маклаков.
Как писал управляющий делами Временного правительства Владимир Набоков (отец знаменитого писателя), Львов "чужд был честолюбия и никогда не цеплялся за власть".
"Я думаю, он был глубоко счастлив в тот день, когда освободился от ее бремени", — предполагал Владимир Набоков, добавляя, что Львову была свойственна "мистическая вера, что все образуется как-то само собой". "Я верю в великое сердце русского народа, преисполненного любовью к ближнему, верю в этот источник правды, истины и свободы. В нем раскроется вся полнота его славы, и все прочее приложится", — говорил Львов журналистам.
Революцию князь Львов тоже воспринял в духе восторженного народничества. "Великая русская революция поистине чудесна в своем величавом, спокойном шествии. Чудесная в ней не фееричность переворота, не колоссальность сдвига, не сила и быстрота натиска, штурма власти, а самая сущность ее руководящей идеи. Свобода русской революции проникнута элементами мирового, вселенского характера. <…> Душа русского народа оказалась мировой демократической душой по самой своей природе. Она готова не только слиться с демократией всего мира, но стать впереди ее и вести по пути развития человечества на великих началах свободы, равенства и братства", – заявлял он. Надо ли говорить, что эти слова были "с величайшим удовольствием" восприняты частью социалистов, увидевших в них намек на мировую революцию.
Впрочем, существуют и свидетельства о Георгии Львове несколько иного рода. Василий Маклаков писал, что "Львов и в этом (Временном – Прим. ТАСС) правительстве возобновил свою провинциальную систему, создав правительство в правительстве, т. е. маленькую группу единомышленных людей из 5 "демократов", с которыми он интриговал <…> против тех, кто остался за бортом этой пятерки". "Я хорошо видел, как ему приходилось все время вертеться, иногда лгать, иногда обещать то, что он не собирался делать или не мог сдержать, и попадать в глупое и фальшивое положение", – вспоминал Маклаков.
В народе как назначение Львова главой кабинета, так и состав Временного правительства в целом были восприняты без восторга. Василий Шульгин вспоминал выступление рабочего на митинге 3 (16) марта: "Вот, к примеру, они образовали правительство… кто же такие в этом правительстве? Вы думаете, товарищи, от народа кто-нибудь?.. Так сказать, от того народа, кто свободу себе добывал? Как бы не так… Вот читайте… князь Львов… князь… <…> Так вот для чего мы, товарищи, революцию делали…"
Оставался, однако, нерешенным вопрос о том, что делать с правящим государем. Все понимали, что, как сказал Павел Милюков в одной из своих речей в Таврическом дворце, "старый деспот, доведший Россию до полной разрухи, добровольно откажется от престола или будет низложен". Василий Маклаков писал позже, что накануне революции "по всему Петербургу ходила поговорка: "Чтобы спасти монархию, надо убить монарха".
"Что Николай II больше не будет царствовать, было настолько бесспорно для самого широкого круга русской общественности, что о технических средствах для выполнения этого общего решения никто как-то не думал", — писал позже Милюков. Между тем это не так.
Переворот, который свергнет Николая II, если не готовился, то как минимум продумывался уже относительно давно, и ближе всех к позиции его организатора подошел человек, который в итоге и стал инициатором поездки к Николаю II за отречением и готов был ехать за ним даже "на свой страх и риск", — глава Центрального Военно-промышленного комитета, в прошлом председатель Государственной думы III созыва Александр Гучков.
Сам Гучков признавал, что "осенью 1916 года родился замысел о дворцовом перевороте, в результате которого государь был бы вынужден подписать отречение от престола с передачей его законному наследнику".
Однако вместо планировавшегося Гучковым переворота началась революция. В условиях массовых народных выступлений командующий Северным фронтом генерал Николай Рузский, под защиту которого Николай II прибыл в Псков, связался с Михаилом Родзянко и получил ответ о том, что единственным выходом из сложившейся ситуации является отречение императора. Переговоры Рузского с Родзянко синхронно телеграфировались в Ставку. Находившийся там начштаба Верховного Главнокомандующего генерал Михаил Алексеев опросил командующих фронтами и флотами об их отношении к возможному отречению государя. Все до единого командующие выступили за отречение, о чем и было доложено Николаю II. Предполагалось, что Николай отречется в пользу сына — царевича Алексея.
Николай НиколаевичБрусиловЭвертАлексеев
Поздним вечером 2 (15) марта в Псков, где находился в тот момент Николай II, прибыли два представителя Государственной думы – Василий Шульгин и Александр Гучков. Царь принял их в вагоне своего поезда и выслушал Гучкова, который объяснял ему необходимость отречения, после чего ответил:
"Я принял решение отречься от престола… До трех часов сегодняшнего дня я думал, что могу отречься в пользу сына, Алексея… Но к этому времени я переменил решение в пользу брата Михаила… Надеюсь, вы поймете чувства отца…"
Еще около часа дня 2 (15) марта по поручению Николая II была составлена телеграмма на имя генерала Алексеева, извещавшая его о том, что государь принял решение отречься от престола в пользу царевича. Генерал Рузский, находившийся с императором в Пскове, медлил с ее отправкой, так как знал о том, что Гучков и Шульгин выехали из Петрограда, и хотел посоветоваться с ними. А в три часа дня к Рузскому пришли от императора с приказом вернуть телеграмму, так как Николай II передумал и решил отречься не в пользу сына, а в пользу брата.
Такое отречение противоречило закону о престолонаследии. Павел Милюков видел в нем "политическую заднюю мысль". Вот что он писал об этом в своих воспоминаниях: "Несколько дней спустя я присутствовал на завтраке, данном нам военным ведомством, и возле меня сидел великий князь Сергей Михайлович. Он сказал мне в разговоре, что, конечно, все великие князья сразу поняли незаконность акта императора. Если так, то, надо думать, закон о престолонаследии был хорошо известен и венценосцу. Неизбежный вывод отсюда – что, заменяя сына братом, царь понимал, что делал. <…> Сопоставляя все это, нельзя не прийти к выводу, что Николай II здесь хитрил <…> Пройдут тяжелые дни, потом все успокоится, и тогда можно будет взять данное обещание обратно".
"Николай II не хотел рисковать сыном, предпочитая рисковать братом и Россией в ожидании неизвестного будущего. Думая, как всегда, прежде всего о себе и о своих, даже и в эту критическую минуту, и отказываясь от решения, хотя и трудного, но до известной степени подготовленного, он вновь открывал весь вопрос о монархии в такую минуту, когда этот вопрос только и мог быть решен отрицательно. Такова была последняя услуга Николая II родине".
Почти все свидетели отречения Николая II, оставившие воспоминания об этом моменте, указывали на то, что император был совершенно спокоен. Между тем Александр Гучков рассказывал об этом так: "Как же все-таки такой важный акт в истории России, – не правда ли? – перемена власти, крушение трехсотлетней династии, падение трона! И все это прошло в такой простой, обыденной форме и, я сказал бы, настолько без глубокого трагического понимания всего события со стороны того лица, которое являлось главным деятелем в этой сцене, что мне прямо пришло в голову, да имеем ли мы дело с нормальным человеком. У меня и раньше всегда было сомнение в этом отношении, но эта сцена, она меня еще глубже убедила в том, что человек этот просто, до последнего момента, не отдавал себе полного отчета в положении, в том акте, который он совершал. Все-таки при самом железном характере, при самообладании, которому равного нельзя найти, что-нибудь в человеке дрогнуло бы, зашевелилось, вы почувствовали бы тяжелое переживание. Но ничего этого не было".
В двенадцатом часу вечера 2 (15) марта Николай подписал акт об отречении. На документе, однако, было указано время "15 час. " — момент принятия Николаем II решения об отречении, чтобы нельзя было заявить, что акт "вырван" Гучковым и Шульгиным. Указ Сенату о назначении князя Львова председателем Совета министров был подписан "для действительности акта двумя часами раньше отречения, то есть в 13 часов".
- Спикеру Госдумы
- Начальнику штаба
- три года
- пять лѣтъ
- внутренние народные волнения
- массовые безпорядки
- со славными нашими союзниками
- со славными нашими рабочими
- съ Государственною Думою
- съ Ея Величествомъ
- МИХАИЛУ АЛЕКСАНДРОВИЧУ
- МИХАИЛУ НИКОЛАЕВИЧУ
- церкви
- народа
Интересно, что по возвращении в Петроград на следующее утро Гучков и Шульгин прямо на вокзале оказались затянуты на митинг, откуда их не хотели отпускать и пытались забрать у них акт об отречении (Шульгину удалось заранее передать акт присланному из Министерства путей сообщения человеку). "Кто их знает, что они привезли… Может быть, такое, что совсем для революционной демократии – неподходящее… Кто их просил?.. " – вспоминал слова одного из ораторов на этом митинге Шульгин. Милюков прямо писал, что Гучков "едва избежал побоев или убийства".
Инженер Юрий Ломоносов, участвовавший в "спасении" акта об отречении, приводил в своих воспоминаниях реплики участников этой "спецоперации" о том, что "большинство рабочих против отречения", и "товарищи-переплетчики желают низложить царя, да и все остальные, кажется… Отречения им мало". Подлинник акта члены "Комитета спасения "пропавшей грамоты", как они сами себя назвали, "спрятали среди старых запыленных номеров официальных газет, сложенных на этажерке в секретарской".
Пока в Министерстве путей сообщения спасали акт об отречении, за Гучкова и Шульгина на вокзале заступился один из участников митинга, обратившийся к толпе, и они смогли продолжить свой путь на квартиру князя Павла Путятина, где уже шла встреча, как писал Милюков, "ничего не подозревавшего и крайне удивленного случившейся переменой" великого князя Михаила Александровича с представителями Государственной думы. Милюков, кстати, писал позже, что в тот момент Михаил Александрович "очень подчеркивал свою обиду по поводу того, что брат его "навязал" ему престол, даже не спросив его согласия".
Из всех присутствовавших на встрече, а там были члены и Временного правительства, и Временного комитета Государственной думы, за принятие престола, по воспоминаниям Василия Шульгина, высказались только двое: Милюков и Гучков. Родзянко и Керенский, напротив, уговаривали великого князя не принимать власть. Выслушав их доводы, он попросил время на размышление и уединился с Родзянко в соседней комнате. О дальнейшем рассказывает в своих воспоминаниях Василий Шульгин:
Во втором подряд акте об отречении (или, как его, возможно, более правильно называть, "акте непринятия престола") под давлением левых было принято решение в той или иной форме упомянуть об Учредительном собрании. Предполагалось, что упоминание о нем появится уже в манифесте об отречении Николая II, и Милюков с Львовым обрывали телефонные провода с тем, чтобы акт об отречении не был объявлен без такого упоминания, однако на тот момент акт уже распространялся в армии, да и сам Василий Шульгин уже огласил его "какому-то полку".
В итоге акт об отречении великого князя Михаила Александровича выглядел так:
"Тяжкое бремя возложено на Меня волею Брата Моего, передавшего Мне Императорский Всероссийский Престол в годину беспримерной войны и волнений народных.
Одушевленный единою со всем народом мыслию, что выше всего благо Родины нашей, принял Я твердое решение в том лишь случае восприять Верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому надлежит всенародным голосованием, чрез представителей своих в Учредительном Собрании, установить образ правления и новые основные законы Государства Российского.
Посему, призывая благословение Божие, прошу всех граждан Державы Российской подчиниться Временному Правительству, по почину Государственной Думы возникшему и облеченному всею полнотою власти, впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок, на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования, Учредительное Собрание своим решением об образе правления выразит волю народа".
Учредительное собрание соберется в Таврическом дворце лишь десять месяцев спустя, и к тому моменту в России произойдет еще одна революция.
