Между тем Николай Суханов писал: "Не было людей, которые знали бы, для чего ныне предпринимается это странное и громоздкое дело. <…> Что же касалось программы Государственного совещания, то предполагалось только взаимно выслушать заявления друг друга, а затем с миром разойтись". "На Московском совещании вообще ничего не подготовлялось", — подтверждал Павел Милюков.

Пожалуй, самым ярким событием совещания стал именно приезд на него генерала Корнилова, обставленный без его ведома с невероятной помпой. "Это какое-то сплошное сумасшествие", — говорил сам Корнилов об устроенной ему встрече. "В глаза бросалось множество дам в светлых платьях, стоявших плотными шеренгами вдоль платформы. Перед прохождением вдоль них генерала Корнилова <…> офицеры, проходя сзади, услужливо снабжали дам цветами, которыми они усыпали путь Верховного главнокомандующего", — вспоминал Максимилиан Филоненко. "Морозова, купчиха-миллионерша, опустилась на колени. Офицеры на руках вынесли Корнилова к народу", — писал Лев Троцкий. "Спасите Россию, и благодарный народ увенчает Вас", — сказал Корнилову кадет Федор Родичев.

"Во все время пребывания в салон-вагоне шел прием совсем не военных лиц. Крупнейшие финансисты <…> "докладывали" <…> о финансовом положении России. Аладьин (Алексей Аладьин, депутат Государственной думы первого созыва — прим. ТАСС) был с "докладом" об общем международном положении. "Представлялся" Пуришкевич. Был принят и П.Н. Милюков <…> и т.д.", — ревновал Александр Керенский. Упомянутый здесь Алексей Аладьин был одним из наиболее приближенных к Корнилову в эти дни лиц. Согласно нелицеприятной, но, похоже, довольно точной характеристике Льва Троцкого, это был "искатель приключений <…>, проведший несколько лет в эмиграции, не вынимавший изо рта английской трубки и потому считавший себя специалистом по международным вопросам". В скором времени ему предстояло сыграть немаловажную роль в развитии конфликта между Керенским и Корниловым.

Алексей Аладьин
Депутат Государственной думы
I созыва

Авторитетный кадет Василий Маклаков говорил председателю Главного комитета Союза офицеров Леониду Новосильцеву: "Передайте генералу Корнилову, что ведь мы его провоцируем <…>. Ведь Корнилова никто не поддержит, все спрячутся...".

Павел Милюков вспоминал о дне прибытия Корнилова на Государственное совещание: "Министр-председатель и Главнокомандующий в течение всего дня друг с другом не виделись, несмотря на неоднократные напоминания Корнилову, что его ждут с визитом. Вместо визита Корнилов послал своего представителя <…> с просьбой указать его место в ряду ораторов. <…> Только вечером от имени правительства на вокзал приехал П.П. Юренев (Петр Юренев, кадет, министр путей сообщения — прим. ТАСС), взявший на себя миссию убедить Корнилова говорить на совещании только о военной стороне дела, не касаясь политической. Крайне раздраженный этим, генерал Корнилов хотел было вовсе отказаться от доклада. В 11 часов вечера А.Ф. Керенский, наконец, лично вызвал его по телефону".

"Я <…> повторил опять ему решение Временного правительства и очень просил его поступить соответственно. Когда же он на эту мою просьбу ответил, что будет говорить по-своему, я заявил ему, чтобы он имел в виду, что это будет с его стороны поступок недисциплинарный", — вспоминал министр-председатель.

Здесь нужно отметить тот факт, что едва ли не все без исключения участники и очевидцы тех событий, как бы они ни относились к генералу Корнилову, отмечали его полную политическую безграмотность. "Политический сумбур и фантастика царствовали в голове этого совершенно неискушенного в политических вопросах, но сбитого с толку окружающими его политиканами генерала», — писал Александр Керенский. "Единственное, что делали я и другие члены Временного правительства, кто мог, — это стремились удержать Корнилова от политических выступлений, которые просто ему были не по разуму; он совершенно ничего не понимал в политике и не разбирался в политических отношениях", — добавлял Керенский. "Политическое невежество и узость горизонта делали его легкой добычей искателей приключений. Своенравно отстаивая свои личные прерогативы, "человек с сердцем льва и с мозгами барана" <…> легко поддавался чужим влияниям, если только они совпадали с голосом его честолюбия", — подтверждал Лев Троцкий. "Это нисколько не политик, а только военачальник", — писал о Корнилове Василий Маклаков, так объяснявший, почему генерал "бросился" в политику: "Не нужно было быть проницательным человеком, чтобы на месте Корнилова понять, что, покуда в Петербурге остается то двоевластие, которое было, он не сможет вернуть армию в боеспособное положение. Политический вопрос, хотя бы только в рамках реставрации боеспособности, был поставлен сам собой". "Этот же взгляд на военные дела разделялся всеми чинами штаба, которые жаловались, что вынуждены заниматься политикой, а не своим чисто военным делом. Огорчались они главным образом падением дисциплины в армии, посеянною между солдатами и офицерами рознью и создавшимся тяжелым положением последних. Вдумываясь в причины этих явлений, они неминуемо наталкивались на вопрос общей политики и не могли, таким образом, избегнуть оценки важнейших событий политической жизни страны», — писал князь Григорий Трубецкой. Между тем "политическая арена оказалась много сложнее и много грязнее, чем поле битвы. Славного боевого генерала запутывали в ней", сетовал Антон Деникин.

Однако сам Керенский вынужден был впоследствии признать относительно произнесенной Корниловым на Государственном совещании речи, что "директивы Временного правительства по существу в речи были выполнены, и все острые углы, например смертная казнь в тылу, были обойдены".

Керенский в своей вступительной речи на Государственном совещании грозил и налево, большевикам, и направо, Корнилову: "Пусть знает каждый, пусть знают все, кто уже пытался поднять вооруженную руку на власть народную, что эти попытки будут прекращены железом и кровью. Но пусть еще более остерегаются и те, которые думают, что настало время, опираясь на штыки, низвергнуть революционную власть. <…> И какие бы и кто бы мне ультиматумы ни предъявлял, я сумею подчинить его воле верховной власти и мне, верховному главе ее. <…> Всякая попытка большевизма наизнанку найдет предел во мне".

Государственное совещание закончилось полным провалом. В "Записках о революции" Николая Суханова посвященная ему глава так и названа – "Московское позорище". Совещание характеризовала, по словам Павла Милюкова, "глубокая, непримиримая внутренняя рознь, составлявшая истинную политическую сущность момента". "Когда рукоплескала правая сторона зала, почти наверняка молчала левая. Когда хлопала и неистовствовала левая, правая была погружена в унылое молчание", — писал он. Заключительная же речь Керенского к ее финалу потеряла всякий смысл. Присутствовавший в зале кадет Николай Астров повернулся к своему соседу, военному врачу, и сказал, что происходящее больше по его части: "Это не политика, это истерика".

Незадолго до этого стало известно о взрыве и пожаре на арсенале в Казани, в результате которых было уничтожено около миллиона снарядов и 12 тысяч пулеметов, готовых к отправке на фронт. Взрыв, очевидно, был саботажем. Примерно тогда же в армии произошло зверское убийство солдатами командующего 3-й пехотной дивизией генерала Константина Гиршфельда и комиссара Особой армии Федора Линде. Отсрочивать и дальше принятие "корниловской программы" было нельзя.

Однако Керенский и Савинков опасались, что объявление о проведении в жизнь предложенных Корниловым мер с большой вероятностью ускорит и без того подготовлявшееся, по их данным, новое выступление большевиков, а возможно, и Советов вместе с ними. Все слухи сводились к тому, что такое выступление может состояться в конце августа — начале сентября по старому стилю. "Имелись определенные указания на то, что они намереваются захватить власть в свои руки, хотя на несколько дней, и, объявив перемирие, сделать решительный и непоправимый шаг к заключению позорного сепаратного мира, а, следовательно, погубить Россию", — писал позже генерал Корнилов. "Если бы это случилось, то удержать армию на фронте было бы крайне трудно", — пояснял начальник его штаба генерал Лукомский.

На фоне этих слухов Временное правительство 21 августа (3 сентября) постановило: "1) приступить к подготовительным мерам переезда правительства в Москву и перевода туда главных правительственных учреждений, 2) передать войска Петербургского военного округа в непосредственное ведение Верховного главнокомандующего, 3) выделить территорию Санкт-Петербурга и его окрестностей в особую военную единицу с подчинением здесь войск непосредственно Временному правительству, 4) срочно вызвать с фронта отряд надежных войск в распоряжение правительства".

Для переговоров по этим пунктам 23–25 августа (5–7 сентября) в Ставку приезжал Борис Савинков. Вот что он сказал генералу Корнилову: "Опубликование ваших требований, проводимое через Временное правительство, конечно, будет толчком для выступления большевиков, если бы последние почему-либо задержались. Хотя в нашем распоряжении достаточно войск, но на них мы полностью рассчитывать не можем, тем более что еще неизвестно, как к новому закону отнесутся Советы рабочих и солдатских депутатов. Последние также могут оказаться против правительства, и тогда мы рассчитывать на войска не можем. Поэтому прошу вас отдать распоряжение, чтобы 3-й конный корпус был к концу августа подтянут к Петрограду и был предоставлен в распоряжение Временного правительства. В случае, если кроме большевиков выступят и члены Советов рабочих и солдатских депутатов, нам придется действовать против них".

При этом Временное правительство выдвигало два условия: во главе посылаемых войск не должен стоять генерал Александр Крымов, "так как он в общественном мнении считался правее Временного правительства", и в их составе не должно быть Кавказской туземной (Дикой) дивизии, так как "неловко поручать утверждение русской свободы кавказским горцам". Савинков позже утверждал, что Корнилов эти условия принял, однако следственная комиссия пришла к выводу, что "обещание о замене таковых в безусловной форме видно лишь из показания одного Б.В. Савинкова, показаниями же других свидетелей это не подтверждается". Генерал Лукомский, например, утверждает в своих показаниях, что Главнокомандующий не согласился <с заменой> потому, что намеченный для замены Крымова генерал Краснов не успел к тому времени прибыть". "Савинков просил меня не посылать к Петрограду генерала Крымова и Туземной дивизии. Категорического обещания я ему не давал, а сказал: "Попробую", — настаивал сам Корнилов.

Итог, однако, был один: спустя считанные дни Дикая дивизия шла к Петрограду в авангарде Особой Петроградской армии, которой командовал не кто иной, как генерал Александр Крымов. Это дало Керенскому в разгар последовавшего конфликта дополнительные основания обвинить Корнилова в злом умысле.

Корнилов же утверждал, что по окончании визита Бориса Савинкова в Ставку пребывал в уверенности, что его соглашение с Временным правительством состоялось. "До вечера 26-го <…> мои действия и решения шли в полном согласии с Временным правительством", — заявлял Верховный главнокомандующий.

Однако утром 27 августа (9 сентября) Корнилов внезапно получил телеграмму за подписью Керенского с требованием немедленно сдать должность Главковерха генералу Лукомскому и выехать в Петроград.

Явившись к Керенскому "интимнейшим другом", которым он себя считал, Львов от имени неких "реальных сил" завел с ним разговор о необходимости реформирования кабинета. "В числе бесконечного ряда лиц, приходящих ко мне с разного рода разговорами, серьезными предложениями и "прожектами", пришел и Львов", — рассказывал позже Керенский, упорно утверждавший, что никаких полномочий на ведение переговоров от своего имени с кем бы то ни было он Львову не давал. Львов же вышел от Керенского как раз с убеждением, что он такие полномочия получил. Чрезвычайная следственная комиссия по делу Корнилова, изучив показания Керенского и Львова, пришла к следующему выводу:

"Изложенные объяснения В.Н. Львова не могут почитаться опровергнутыми <…> показаниями А.Ф. Керенского. Так, А.Ф. Керенский признает, что он при первом его посещении В.Н. Львовым с предложением реконструировать власть не отказался вести переговоры по этому поводу, будучи заинтересованным в том, чтобы выяснить те группы, от имени которых являлся В.Н. Львов, чем и дал последнему возможность говорить от его имени".

С этим убеждением 25 августа (7 сентября) Львов прибыл в Ставку к генералу Корнилову. "Всего три-четыре часа отделяют отъезд Савинкова из Ставки от приема Корниловым приехавшего в Ставку В.Н. Львова, явившегося в роли парламентера Керенского", — писал Павел Милюков.

"Львов, войдя ко мне в кабинет, сразу заявил: "Я к вам от Керенского с поручением", — показывал позже Корнилов.

Верховный главнокомандующий утверждал, что сказал Львову следующее: " Я, очертив общее положение страны и армии <…>, заявил, что, по моему глубокому убеждению, единственным исходом <…> является установление диктатуры и немедленное объявление страны на военном положении. Я заявил, что лично не стремлюсь к власти и готов подчиниться тому, кому будут вручены диктаторские полномочия <…>. Я просил В.Н. Львова передать А.Ф. Керенскому, что, независимо от моих взглядов на его свойства, его характер и его отношение ко мне, я считаю участие в управлении страной самого Керенского и Савинкова безусловно необходимым. Кроме того, я просил его передать А.Ф. Керенскому, что, по имеющимся у меня сведениям, в Петрограде в ближайшее время готовится выступление большевиков и на А.Ф. Керенского готовится покушение, поэтому я прошу А.Ф. Керенского приехать в Ставку, чтобы договориться с ним окончательно. Я просил передать ему, что я честным словом гарантирую его полную безопасность в Ставке".

На следующий день Львов вернулся в Петроград и был вновь принят Керенским. Услышав принесенные Львовым вести, Керенский сначала потребовал от него записать их. Вот что дословно написал Львов:

Пункт о приглашении Керенского и Савинкова в Ставку Львовым записан не был. "Я не успел даже прочесть написанную мною бумагу, как он, Керенский, вырвал ее у меня и положил в карман", — жаловался позже Львов.

"Все, все осветилось сразу таким ярким светом, слилось в такую цельную картину. Двойная игра сделалась очевидной. Конечно, тогда я бы не мог все доказать по пунктам, но сознавал я все это с поразительной ясностью. Мгновения, пока Львов писал, голова напряженно работала. Нужно было сейчас же установить формальную связь В. Львова с Корниловым", — рассказывал об этом моменте Керенский.

После этого Керенский связался со Ставкой по прямому проводу, причем он вел разговор от своего имени и от имени Львова, опоздавшего к назначенному времени. Вот выдержки из этого разговора.

Максимилиан Филоненко, увидевший ленту этого разговора на следующий день, писал: "И форма вопроса А.Ф. Керенского, и ответ генерала Корнилова абсолютно недопустимы в каких-либо серьезных деловых сношениях, а тем более при решении дела громадной государственной важности, так как А.Ф. Керенский не обозначил, что же он спрашивает, а генерал Корнилов не знал, на что, собственно, он отвечает". Аналогичного мнения придерживался и Борис Савинков: "Ни тогда, ни позже я не понимал и не понимаю еще сейчас, каким образом в деле такой чрезвычайной важности Керенский мог ограничиться таким неопределенным вопросом. Но я также не понял тогда и тем более не понимаю теперь, каким образом генерал Корнилов решился подтвердить текст, содержание которого он не знал и не мог знать".

Керенский же так рассказывал об этом разговоре: "Сомнений быть больше не могло! Каждое слово письменного ультиматума В. Львова было подтверждено самим генералом Корниловым. Весь мой разговор с ним был, конечно, условным разговором, когда отвечающий знает настоящий смысл условных вопросов и раскрывает его в своих ответах". Корнилов же настаивал, что "подтвердил по аппарату только приглашение А.Ф. Керенскому приехать в Ставку, твердо надеясь объясниться с ним и прийти к окончательному соглашению".

Сам Львов категорически отрицал версию об "ультиматуме": "Никакого ультимативного требования Корнилов мне не предъявлял. У нас была простая беседа, во время которой обсуждались разные пожелания в смысле усиления власти. Эти пожелания я и высказал Керенскому". "Ни о каком мнении разговора не было, а был ультиматум, требование", — настаивал Керенский.

"Действительно, как видно из подлинной записки В.Н. Львова, содержащей в себе основные пожелания генерала Корнилова, таковые изложены вслед за словами: "Генерал Корнилов предлагает", — говорилось в итоговом докладе следственной комиссии по делу Корнилова. Проанализировав все показания, комиссия пришла к следующему выводу:

"Генерал Корнилов не поручал В.Н. Львову требовать, а тем более в ультимативной форме, от Временного правительства передачи ему, генералу Корнилову, всей полноты гражданской и военной власти для составления им по личному усмотрению нового правительства, а лишь высказал свое мнение по вопросу, предложенному ему от имени министра-председателя".

Корнилов тем временем действовал следующим образом: "Зная, что в Петрограде накануне рассматривался в заседании Временного правительства проект распространения закона о смертной казни на внутренние округа России, что должно было сильно отразиться на боеспособности армии в благоприятную сторону и обуздать анархические выступления левых партий, я пришел к убеждению, что правительство снова подпало под влияние безответственных организаций и, отказываясь от твердого проведения в жизнь предложенной мной программы оздоровления армии, решило устранить меня как главного инициатора указанных мер. Ввиду тягчайшего положения страны и армии, я решил должности Верховного главнокомандующего не сдавать и выяснить предварительно обстановку".

По формальным основаниям это был чистой воды мятеж, и Керенский опубликовал сообщение, в котором впервые называл действия Верховного главнокомандующего именно "мятежом". "В шестом часу дня 26 августа в мой официальный кабинет вошел В.Н. Львов и после довольно долгих разговоров о моей обреченности, о его желании спасти меня и т.д. на словах изложил приблизительно следующее. Генерал Корнилов через него, Львова, заявляет мне, Керенскому, что никакой помощи правительству в борьбе с большевиками оказано не будет; что, в частности, Корнилов не отвечает за мою жизнь нигде, кроме как в Ставке, что дальнейшее пребывание у власти в правительстве недопустимо; что генерал Корнилов предлагает мне сегодня же побудить Временное правительство вручить всю полноту власти Главковерху, а до сформирования им нового кабинета министров передать текущее управление делами товарищам министров, объявить военное положение по всей России; лично же мне с Савинковым в эту ночь выехать в Ставку", - сообщал Керенский.

Читать приказ

Антон Деникин
Командующий Юго-Западным
фронтом

Корнилов опубликовал ответ, в котором заявлял, что сообщение Керенского является "ложью", что он не посылал Львова к Керенскому и тем более не требовал передачи ему государственной власти. Корнилов признавал, что у него действительно был разговор со Львовым, который передал ему предложения Керенского по переформированию правительства, но что он лишь высказал свою точку зрения на них.

28 августа (10 сентября) был издан указ Временного правительства об отстранении от должности и предании суду за мятеж Лавра Корнилова, начальника его штаба Александра Лукомского, поддержавшего Корнилова командующего Юго-Западным фронтом Антона Деникина, начальника штаба Деникина генерала Сергея Маркова, а также товарища министра путей сообщения на театре военных действий Владимира Кислякова, по мнению Керенского, недостаточно активно включившегося в борьбу с "корниловщиной".

В ответ на это Корнилов издал обращение, в котором вновь называл заявления о "мятеже" и "заговоре" ложью и подробно разъяснял свои разногласия с Керенским. Отказавшись сдать должность Верховного главнокомандующего, он решил использовать направленные по договоренности с Временным правительством к Петрограду войска для давления на него: "Я решил выступить открыто и, произведя давление на Временное правительство, заставить его: 1) исключить из своего состава тех министров, которые, по имеющимся у меня сведениям, были предателями родины, и 2) перестроиться так, чтобы стране была гарантирована сильная и твердая власть". Опять-таки, по формальным основаниям это чистой воды мятеж.

Действительно, "большевики, получив сведения об агитации офицеров и боясь стать жертвой провокации, сами приняли меры, чтобы никаких выступлений не состоялось", — писал Павел Милюков. "День полугодовщины (27 августа по старому стилю, полгода с решающего дня Февральской революции — прим. ТАСС) вообще складывался на редкость спокойно. Рабочие и солдаты избегали всего, что походило бы на демонстрацию. Буржуазия, боясь беспорядков, сидела по домам. Улицы стояли пустынными. Могилы февральских жертв на Марсовом поле казались забытыми", — писал Лев Троцкий. Вот только Корнилов об этом не знал.

3-й конный корпус, двигавшийся к Петрограду, по версии Корнилова — для подавления выступления большевиков, а по версии Керенского — для свержения Временного правительства, застрял в пути благодаря действиям мобилизовавшихся по призыву правительства на борьбу с "корниловщиной" Советов. Связь корпуса со Ставкой была прервана. Корнилов объяснял позже, что "не принял особых мер для поддержания связи, потому что корпус направлялся в Петроград по требованию Временного правительства, и он не мог предвидеть такого положения дел, что связь его со Ставкой будет прервана приказом правительства же".

"У железнодорожников были особые основания страшиться победы Корнилова, который вписал в свою программу введение военного положения на железных дорогах. <…> Таинственным образом эшелоны двигались не по путям назначения. Полки попадали не в свои дивизии, артиллерия загонялась в тупики, штабы теряли связь со своими частями. На всех крупных станциях были свои Советы, железнодорожные и военные комитеты. Телеграфисты держали их в курсе всех событий, всех передвижений, всех изменений. Те же телеграфисты задерживали приказы Корнилова. Сведения, неблагоприятные для корниловцев, немедленно размножались, передавались, расклеивались, переходили из уст в уста. Машинист, стрелочник, смазчик становились агитаторами. <...> Части армии Крымова <...> были разметаны по станциям, разъездам и тупикам восьми железных дорог", — писал Лев Троцкий. "По чьему-то, никому не известному распоряжению к какому-нибудь эшелону прицепляли паровоз и его везли два-три перегона: сорок, шестьдесят верст, и потом он оказывался где-то в стороне, на глухом разъезде, без фуража для лошадей и без обеда для людей", — вспоминал командующий 3-м корпусом генерал Петр Краснов. "Люди <…> видели всю эту бестолковщину, которая творилась кругом, и начали арестовывать офицеров и начальников", — добавлял он.

"Толком ничего не знали, ни того, кто Главковерх, ни каков его взгляд на петроградские события, ни задачи <…> Особой армии", — показывал позже начальник штаба генерала Крымова генерал Михаил Дитерихс. "Утром 29-го он (Крымов — прим. ТАСС) издал <…> приказ по своей армии <…>. В этом приказе видна одна только растерянность: тут и волки не сыты, и овцы не целы… Крымов не находит ничего лучшего, как опубликовать в этом приказе заявления обеих сторон: Керенского — о мятеже и Корнилова — о провокации. Затем <…> объявляет <…>, что Корнилов по постановлению казаков несменяем, а все командующие фронтами ему подчиняются. <…>. Спасти положение при такой "позиции" было невозможно", — писал Николай Суханов.

Навстречу распыленным корниловским эшелонам из Петрограда были брошены сотни агитаторов. Генерал Краснов вспоминал: "Почти всюду мы видели одну и ту же картину. Где на путях, где в вагоне <…> сидели или стояли драгуны и среди них — юркая личность в солдатской шинели. Слышались отрывистые фразы: "Товарищи, что же вы, Керенский вас из-под офицерской палки вывел, свободу вам дал, а вы опять захотели тянуться перед офицером, да чтобы в зубы вам тыкали. Так, что ли?" Или: "Товарищи, Керенский за свободу и счастье народа, а генерал Корнилов за дисциплину и смертную казнь. Ужели вы с Корниловым?"

Главной ударной силой корниловских войск, идущих к Петрограду, была Дикая дивизия. Но уберечь от разлагающей агитации не удалось и ее. "Навстречу "дикой дивизии" послана была мусульманская делегация, в состав которой были включены немедленно обнаружившиеся туземные авторитеты, начиная с внука знаменитого Шамиля <…>. Арестовать делегацию горцы не позволили своим офицерам: это противоречит вековым обычаям гостеприимства", — писал Лев Троцкий. 30 августа (12 сентября) флаг "Земля и воля" взвился даже над штабом Дикой дивизии. Комендант штаба был арестован, в Петроград была отправлена делегация для выражения лояльности Временному правительству. "По всему фронту вокруг столицы усиленно происходило братание", — писал Николай Суханов.

Генерал Крымов был вызван Керенским в Петроград. Чтобы "извлечь" Крымова из среды его войск, к нему был отправлен его друг, полковник Сергей Самарин, работавший в военном кабинете Керенского. Крымову были даны гарантии личной безопасности, после чего он выехал в Петроград и предстал перед Керенским около полудня 31 августа (13 сентября). Что именно было сказано во время разговора Керенского с Крымовым, установить невозможно, показания Керенского на этот счет явно не правдивы. Можно со значительной долей уверенности говорить, что как минимум часть разговора проходила на повышенных тонах, а Крымов в какой-то момент произнес: "Мне больно слышать, что вы подозревали меня в каком-то умысле, тогда как я всю жизнь мою посвятил Родине".

Через несколько часов после этого разговора Крымов должен был явиться на допрос к главе созданной для расследования дела Корнилова комиссии, однако он поехал на квартиру к другу, где выстрелил себе в сердце. Так генерал Крымов стал единственной жертвой "корниловского мятежа".

Михаил Алексеев
Бывший Верховный
главнокомандующий российской
армией

Александр Лукомский
Начальник штаба генерала
Корнилова

"Старый генерал сидел в глубоком раздумье, и из глаз его текли крупные слезы. Он сказал: "Только что был Терещенко. Уговаривают меня принять должность начальника штаба при Верховном — Керенском... Если не соглашусь, будет назначен Черемисов (конфликтовавший с Корниловым генерал — прим. ТАСС)... Вы понимаете, что это значит? На другой же день корниловцев расстреляют!.. Мне противна предстоящая роль до глубины души, но что же делать?"

В ходе переговоров с принявшим должность генералом Алексеевым Корнилов пообещал подчиниться на определенных условиях: "1) Если будет объявлено России, что создается сильное правительство, которое поведет страну по пути спасения и порядка, и на его решения не будут влиять различные безответственные организации <…>. 2) Приостановить немедленно предание суду генерала Деникина и подчиненных ему лиц. 3) Считает вообще недопустимым аресты генералов, офицеров и других лиц, необходимых прежде всего армии в эту ужасную минуту. 4) Генерал Корнилов считает безусловно необходимым немедленный приезд в Ставку генерала Алексеева, который, с одной стороны, мог бы принять на себя руководство по оперативной части, с другой — явился бы лицом, могущим всесторонне осветить обстановку. 5) Генерал Корнилов требует, чтобы правительство прекратило немедленно дальнейшую рассылку приказов и телеграмм, порочащих его, Корнилова, еще не сдавшего верховного командования, и вносящих смуту в стране и войсках. Со своей стороны, генерал Корнилов обязуется не выпускать приказов к войскам и воззваний к народу, кроме уже выпущенных".

Парадоксально, но до прибытия в Ставку генерала Алексеева объявленный мятежником Корнилов на законных основаниях продолжал осуществлять оперативное руководство войсками. Генерал Лукомский, который постановлением Керенского должен был принять должность от Корнилова, отказался это сделать, за что также был объявлен изменником. Командующий Северным фронтом генерал Клембовский, которому должность была предложена вслед за Лукомским, от нее также отказался. "Некому ее сдать, так как никто из генералов ее не принимает", — говорил Корнилов о должности Верховного главнокомандующего. "Получился эпизод — единственный в мировой истории: главнокомандующий, обвиненный в измене и предательстве Родины с преданием за это суду, получил приказание продолжить командование армиями", — писал по этому поводу сам Корнилов.

По пути в Ставку генерал Алексеев обнаружил, что данное ему обещание не мешать в разрешении конфликта путем переговоров и не применять вооруженной силы против Ставки не соблюдается — повсюду готовились войска к походу на Могилев. "Сегодня выезжаю в Ставку с крупным вооруженным отрядом для того, чтобы покончить то издевательство над здравым смыслом, которое до сих пор имеет место", — заявил Алексееву командующий Московским военным округом полковник Александр Верховский, спустя считанные дни получивший от Керенского за свой энтузиазм в деле ликвидации "корниловщины" генеральский чин и пост военного министра. Отряд другого полковника, Короткова, оказался уже буквально в одной станции пути от Могилева.

В ответ на возмущение Алексеева Керенский оправдывался: "Нами был получен за эти сутки целый ряд сообщений устных и письменных, что Ставка имеет большой гарнизон из всех родов оружия, что она объявлена на осадном положении, что на 10 верст в окружности выставлено сторожевое охранение, произведены фортификационные работы с размещением пулеметов и орудий... "Генерал Алексеев возражал на все это, что <…> "в Могилеве никакой артиллерии нет, никаких фортификационных сооружений не возводилось, войска вполне спокойны, и только при наступлении <…> столкновение неизбежно".

"А.Ф. Керенский ожидает, что государственный разум подскажет генералу Алексееву решение и он примет его немедленно: арестует Корнилова и его соучастников... <…> Советы бушуют, и разрядить атмосферу можно только проявлением власти и арестом Корнилова и других", — продолжал торопить Алексеева начальник военного кабинета Керенского Владимир Барановский.

"Около 22 часов генералы Корнилов, Лукомский <…> арестованы. <…> С глубоким сожалением вижу, что мои опасения, что мы окончательно попали в настоящее время в цепкие лапы Советов, являются неоспоримым фактом", — отвечал, наконец, задерганный Алексеев.

Спустя неделю, выполнив свою миссию и не считая для себя возможным дальше работать с Керенским, Алексеев вышел в отставку. Позже он писал донскому казачьему атаману генералу Алексею Каледину, безосновательно также едва не попавшему под "горячую руку" Керенского: "Три раза я взывал к совести Керенского, три раза он давал мне честное слово, что Корнилов будет помилован; на прошлой неделе он показывал мне даже проект указа, одобренный якобы членами правительства... Все ложь и ложь! Керенский не подымал даже этого вопроса... <…> Он или к<ретин> или сумасшедший. По-моему — к<ретин>".

"Генерала Корнилова и его соучастников перевели в одну из могилевских гостиниц, а в ночь на 12 сентября всех повезли в Старый Быхов, в наскоро приспособленное для заключения арестованных здание женской гимназии", — писал Антон Деникин. "Наружную охрану несла полурота георгиевцев, весьма подверженная влиянию советов; внутреннюю — текинцы, преданные Корнилову. Между ними существовала большая рознь, и текинцы часто ломанным языком говорили георгиевцам: "Вы — керенские, мы — корниловские; резать будем", — добавлял он.

Через месяц в Быхов были доставлены сам Деникин и ряд его соратников, проведшие в штаб-квартире Юго-Западного фронта в Бердичеве несколько недель под угрозой военно-революционного и самосуда, от которых их в итоге все-таки спасли усилия членов Чрезвычайной следственной комиссии.

Керенский очень хотел, чтобы Корнилова и его соратников осудили военно-революционным судом по статьям о коллективном заговоре и государственной измене, за которые полагался расстрел. Следствие необходимо закончить "в кратчайший срок", писал он главе комиссии Иосифу Шабловскому. Но, во-первых, военнослужащие в генеральском чине не подлежали военно-революционному суду, во-вторых, таким судом судили только за преступления, не требовавшие предварительного следствия, а тут Временное правительство само назначило Чрезвычайную следственную комиссию. Наконец, никакой измены в действиях Корнилова не усматривалось, так как они не были направлены на помощь немцам в борьбе с российской армией, а, наоборот, преследовали цель ее укрепления.

Уже к 5 (18) сентября следственная комиссия сделала вывод, что действия Корнилова подпадают только под статью о "насильственном посягательстве на изменение в России или какой-либо ее части установленного основными государственными законами порядка", а по ней судили гражданским судом с участием присяжных. Но даже здесь возникала проблема, так как в чем же заключалось насильственное посягательство, если войска первоначально шли к Петрограду по вызову Временного правительства? В таком случае вместе с Корниловым нужно было судить и самого Керенского.

В итоге из всех предъявленных Керенским Корнилову обвинений оставалось только одно — в отказе сдать должность. Но и здесь была осечка, так как Корнилов вообще, возможно, был отстранен от должности незаконно — не указом правительствующего Сената по решению всего Временного правительства, а частной телеграммой Керенского. "Был ли указ? Керенский "не знает, имеется ли в письменной форме, так как было бурное заседание". "Телеграмма была наспех составлена", неизвестно как редактирована, подписана просто "Керенский", в исходящий журнал не внесена, послана без номера и в Ставке ее подлинника потом не оказалось", — писал по этому поводу Николай Суханов.

Керенский был очень недоволен: он даже пытался перекрыть канал финансирования комиссии из казны, а на последнем допросе незадолго до Октябрьского переворота фактически отказался отвечать на вопросы следователей.

Неблаговидность действий Керенского в дни конфликта постепенно становилась известна и широкой общественности, так как члены комиссии, проникшиеся сочувствием к корниловцам, стали "сливать" материалы следствия в прессу. Их стараниями подследственные один за другим покидали Быховскую тюрьму. В ноябре из нее вышел последний заключенный — сам генерал Корнилов. Ему уже нельзя было предъявить вообще никакого обвинения в посягательстве на власть, так как той власти, на которую он якобы посягал, на тот момент уже не существовало.

Чрезвычайная следственная комиссия закончила свою работу в июне 1918 года. Генерал Корнилов к тому времени был уже несколько месяцев как мертв: он погиб при штурме Екатеринодара (Краснодара) в марте того же года на раннем этапе гражданской войны. Огромный итоговый доклад комиссии заканчивался следующими словами:

28 августа (10 сентября) Советами был создан Военно-революционный комитет (ВРК), лидирующую роль в котором на себя немедленно взяли большевики. "Именно большевики должны были определить весь характер, судьбу и роль нового учреждения. <…> Военно-революционный комитет, организуя оборону, должен был привести в движение рабочие и солдатские массы. А эти массы <…> были организованы большевиками и шли за ними", — писал Николай Суханов. "Если Комитет хотел действовать серьезно, он должен был действовать революционно", а для революционных действий "только большевики имели реальные средства", — добавлял Лев Троцкий.

"Под непосредственным давлением большевиков и руководимых ими организаций Комитет обороны признал желательным вооружение отдельных групп рабочих <…>. Этой санкции массам только и нужно было. В районах <…> сразу образовались "целые хвосты чающих стать в ряды Красной гвардии". Открылось обучение ружейным приемам и стрельбе", — писал Троцкий. Обучением этим занимались члены Военной организации большевиков, фактически оказавшейся вне закона после июльских событий, а в ВРК "Военку" теперь легально представлял один из ее лидеров Владимир Невский, после июля долгое время находившийся в бегах.

Железнодорожные станции, мосты, телеграфные станции, Зимний дворец и другие правительственные здания в Петрограде охраняли вновь приплывшие из Кронштадта матросы, многие из которых двумя месяцами раньше точно так же высадились в столице для участия в июльских событиях.

"Ночью и утром 28-го ЦИК разослал ряд воззваний и директив <…>: не выполнять приказаний Ставки, следить за движением контрреволюционных войск и чинить ему всяческие препятствия, задерживать корреспонденцию заговорщиков, исполнять немедленно приказы советских органов и Временного правительства", — писал Николай Суханов. О том, как успешно выполнялись эти директивы, рассказано выше.

Лев Троцкий приводит еще один весьма любопытный факт: "С середины дня 28-го, по приказанию Керенского, которое очень походило на униженную просьбу, охрану Зимнего дворца взяли на себя матросы с крейсера "Аврора" <…> В первой половине июля — разбитые, осужденные, оклеветанные, в конце августа — самая надежная стража Зимнего дворца от корниловцев, они в конце октября будут стрелять по Зимнему дворцу из пушек "Авроры".

Участвовавшие в борьбе с "корниловщиной" большевики непрерывно требовали освобождения своих товарищей, многие из которых находились в тюрьмах после июльских событий, и в этой борьбе они тоже преуспели. Неоднократно цитировавшийся в этой главе Лев Троцкий вышел из тюрьмы 4 (17) сентября, спустя считанные дни после провала корниловского выступления. Еще через несколько дней он был избран председателем Петроградского совета.

"Большевики растут отныне непреодолимо", — писал Троцкий.

До Октября оставалось меньше двух месяцев.